Интернат
Я училась на психолога детского. А точнее, на психокорректора. Все мне нравилось, все устраивало до тех пор, пока не попала на первую практику. Такого ужаса я не встречала ни до, ни после.
Здание интерната располагается в старом пионерлагере, перед ним огромный парк с заросшими и темными аллеями, покалеченные и потемневшие статуи, выщербленная плитка под ногами. Дети в застиранных больничных пижамках, на заштопанных простынках. Это не от жестокости персонала просто не было, видимо, денег у государства ни на что, даже на больных детей, которым и так от рождения выпало много горя и боли. Тут все отказники, ни один из них ни разу не слышал голос мамы, не чувствовал тепло ее рук. Им постоянно больно, страшно больно, у них невыговариваемые диагнозы, они будущие жители маленького кладбища, где только детские мордашки на фотографиях. Они умирают, так и не успев пожить.
Мне там было страшно. Там смерть бытовой элемент. Даже те дети, кто хоть немного реагируют на действительность, очень равнодушно взирают на то, как уносят из палаты тело соседа по кровати. Только раз я услышала, как одна девочка спросила у нянечки: «А почему он первый А когда я уже Скорей бы…» как будто речь об очереди на карусель…
Иногда нас просили оставаться на ночное дежурство. Естественно, под присмотром врачей и медсестер. Просто дополнительные рабочие руки, ведь детки многие даже не могут самостоятельно перевернуться, или переворачиваются, утыкаются носом в подушку и лежат, задыхаются, потому что вылезти из плена постельного уже нет сил. Вот в одно такое дежурство я от старшей медсестры и услышала эту историю.
«В ту ночь у нас умерли сразу двое. Ванечка и Сережа. Еще вечером им стало плохо. Госпитализацию отложили, понадеялись на свои силы. Да и не очень охотно берут наших деток, обижают их. А им все равно умереть суждено, спасать таких только мучить, так пусть хоть дома, среди родных им людей. Мы мальчиков сразу перевели в отдельную палату и дежурили там по очереди. Я сидела с трёх ночи до шести утра. Лежат, сопят, но слышно по дыханию не спят. Вдруг Ваня говорит: «Няня, посмотри на Сережку, он сказать хочет тебе». Я думаю, ну что он может сказать, ведь не говорил у нас Сережа, мычал только. Но подошла, в лицо ему заглянула, а там глаза прямо белые-белые, ни зрачка не видно, ничего… просто белое всё… Погладила его по головке. Что ты, говорю, Сереженок, спи спокойно… а сама на кнопку жму, врача вызываю, глаза-то неживые совсем у ребенка. А он моргнул, глазки опять нормальные стали, и мычит: «М-м-м, м-м-м, м-м-мама…». Я опешила, с рождения знаю его, ни слова не мог сказать, а тут… Врач прибежала, перевели Сережку из этой палаты. Я осталась с Ваней, села возле окна, спиной к батарее. Ночь лунная была, чтоб Ванино лицо видеть. Через сорок минут вдруг бесшумно открылась форточка, и занавеска меня по лицу бахромой погладила, я от неожиданности аж вскочила. Стул перевернулся, по батарее загрохотал. Захлопнула эту створку, стул подняла и говорю Ванюшке: «Извини меня, напугала тебя». А он мне: «Не надо бояться, няня, это Сережка прощаться приходил. Я тоже приду, ты не бойся». Тут меня врач из коридора манит к себе, выхожу, она и говорит тихонько: «Ты пошли там девчонок, Сережа умер». И тут Ванин голос из палаты: «Я же говорил, не надо бояться».
Вот как такое возможно, скажи мне Что за прощание такое Как мальчик наш шепот услышал От двери до кровати добрых двадцать метров, да и тишины у нас не бывает никогда. Мистика! А Ванечка тоже со мной попрощался. Когда его кроватку убирали, я его матрас несла в прачку, а на двери халат висел, так он мне на плечи упал, когда я мимо проходила. Так мягко рукавами за плечи будто обнял…».
После этой практики я ушла из универа. Родственники обвиняли меня в разгильдяйстве: «Родители платили-платили, а она чего, бросить надумала». Однокурсники брезгливо говорили: «Видишь ли, противно ей слюни утирать аутятам»…
А я не могу… Мне страшно детей хоронить…
