«Мозаика цитации»: что такое интертекстуальность и как она помогает расшифровывать тексты

«Мозаика цитации»: что такое интертекстуальность и как она помогает расшифровывать тексты Мы живем в пространстве текстов от традиционного фикшна до высказываний политиков или месседжев,

Мы живем в пространстве текстов от традиционного фикшна до высказываний политиков или месседжев, заложенных в любой медиаконтент (музыку, видео, фильмы). При этом лингвистика давно имеет дело с текстами и разрабатывает разные методы их анализа. Вместе с Еленой Давыдовой разбираемся, какие существуют подходы к анализу художественного текста, что такое интертекстуальность текста и диалогизм, почему любое наше высказывание вырастает из чужого и как понимание этого помогает нам анализировать тексты, которыми мы окружены.
В литературоведении есть три подхода к анализу художественного текста: имманентный, контекстуальный и интертекстуальный. Первый подход это дитя литературного формализма, который расцвел после революции 1917 года. Формалисты обращали внимание исключительно на структуру произведения, форму, не внедряясь в посторонние, на их взгляд, понятия. Якобсон, например, ругал дореволюционное литературоведение: «историкам литературы все шло на потребу: быт, психология, политика», для формалистов произведение было важно, наоборот, как нечто обособленное от общих понятий.
Например:
Михаил Гаспаров в своей работе «Снова тучи надо мною» анализирует стихотворение Пушкина так: разбирает его на существительные (туча, буря, рок, беда, судьба), прилагательные (неизбежный грозный час, последний раз, кроткий ангел, нежный взор), глаголы состояния (утомленный, спасенный, жду, предчувствуя, опечалься) и глаголы действия (собралися, угрожает, сохраню, заменит, понесу, найду, хочу). Гаспаров отмечает, что многие существительные использованы в метафорическом значении, «мы понимаем, что это не метеорологическая буря, а буря жизни». Также указывается, что прилагательные в стихотворении дают внутреннюю оценку предметам, а не внешнюю. Таким образом акцент в стихотворении ставится именно на душевные переживания, а не на перепетии действительности. Глаголы состояния употреблены в настоящем и прошедшем времени, а глаголы действия исключительно в будущем. Этим подчеркивается подвластность героя своей внутренней буре, желание и невозможность сейчас ее преодолеть. Получилось, что весь анализ проистек исключительно из самого стихотворения: мы разобрали его содержание и структуру и сделали свой вывод.
Второй подход контекстуальный. Это уже дитя социологической школы. Когда формалисты спрашивали: «Как устроено», социологи думали: «Чем обусловлено». Сегодня с помощью этого метода произведение рассматривают в контексте творчества автора/литературного направления/исторической и общественной ситуации. Оправдано использовать этот способ в отношении лексики: в разные эпохи одно и то же слово может иметь совершенно разные значения.
Например:
Еще один русский филолог Ефим Эткинд в своей книге «Разговор о стихах» в самом начале рассматривает два варианта перевода басни «Стрекоза и муравей» французского баснописца Лафонтена. Автор одного Крылов, а другого Нелединский-Мелицский. В варианте Крылова отрицательный герой стрекоза, подчеркивается ее легкомысленность: «песни, резвость всякий час, так, что голову вскружило». А в басне Нелединского-Мелицкого негативно изображен уже муравей: «туго муравей ссужал: скупость в нем порок природный», а стрекоза изображена скорее как несчастное существо: «нет в запасе, нет ни крошки, нет ни червячка, ни мошки».Чтобы понять причины содержательного различия в текстах, филолог предлагает обратиться к жизням самих авторов:
«Нелединский-Мелецкий, поэт, биографией и симпатиями связанный с дворянством, питает понятную склонность к художественной натуре, предпочитающей пение и танцы мыслям о своем материальном обеспечении. Народному баснописцу Крылову крестьянин с его трудовыми обязанностями перед самим собой и обществом куда ближе светской бездельницы, легкомысленно презирающей невеселые будни трудового года».
Третий подход интертекстуальный. Его основал Бахтин. Он говорил об амбивалентности романа: текст одновременно вписан в историю/эпоху и одновременно её в себе содержит. Главные ориентиры Бахтина это диалогичность текста и теория чужих слов. Первый ориентир заключается в том, что любой текст (речь, книга, заметка на бумаге) это реплики диалога, которые служат ответами на другие такие же реплики. Такой взгляд подтверждает его теория чужих слов: мы живем в мире чужих слов и только небольшую группку осознаем как свои. Поэтому каждое наше высказывание изначально строится на «чужом слове», мы отталкиваемся от него, от его смысла и структуры, и только опираясь на «чужое слово» выстраиваем свою речь. Это же можно перенести и на тексты: любой текст произрастает из «чужого».
Например:
В книге Ирины Галинской «Тайнопись Сэлинджера» доказывается связь его сборника «Девять историй» с древнеиндийским эпосом «Махабхарата». В «Махабхарате» описано девять «рас» настроений, которые может передавать художественное произведение, и каждая история Сэлинджера соответствует одной из рас. Так, первая раса любовь, а первый рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» как раз этому чувству и посвящен.
Все эти три подхода в своем синтезе представляют собой идеальный способ проанализировать литературное произведение: имманентный помогает разобрать первичные смыслы, форму текста, обозначить образную систему; с помощью контекстного можно установить связь с историей, обществом, биографией автора, тем самым расширив смысловое поле; а интертекстуальный анализ улавливает связь произведения с другими, все это запускает ассоциативный ряд для читателя и раскрывает новые подтексты для филолога.
Однако существует своего рода «радикальная интертекстуальность».
Так, представитель постструктурализма Ролан Барт внес в литературоведение и философию такое понятие, как «смерть автора». Под этим подразумевается, что каждый текст вырастает из других текстов, любой текст это «мозаика цитации». Поэтому автор лишь создает материал для дальнейшего цитирования и интерпретации, а сам остается в прошлом, «умирает».
А Юлия Кристева, французский лингвист, утверждала, что каждое слово в тексте должно рассматриваться с двух позиций: горизонтально (слово в тексте принадлежит автору и читателю) и вертикально (слово в тексте принадлежит другим текстам). Интертекстуальность, по Кристевой, предстает как теория безграничного бесконечного текста, интертекстуального в каждом своем фрагменте.
Но если воспринимать текст как непрерывный поток без границ и рамок, само понятие интертекстуальности вытесняется. Интертекстуальность может существовать только при условии, что у текста все же есть свои границы, иначе к чему приставка «интер»
По логике «радикальной» интертекстуальности невозможно анализировать тексты в лингвистических рамках, согласно ей, подвергнуть анализу можно лишь отношения между текстами.
Понимание интертекстуальности как всеобъемлющего универсального текста не дает, во-первых, определить границы интертекстуальности, а во-вторых, различить исторические и типологические ее формы.
Поэтому на помощь современной лингвистике приходит понятие дискурса (коммуникативное, когнитивное и семиотическое пространство). А сама лингвистика предлагает две категории: понятие интердискурсивности как обозначение культурного кода, типологических моделей, мотивов, знаков, не выраженных напрямую в тексте. То есть неких архетипов, знаний о культуре и истории, которые есть в сознании читателя. А также, понятие прямой отсылки к конкретному чужому тексту, когда мы можем четко определить заимствование.
Таким образом лингвистика адаптирует под себя интертекстуальность текста (её издержки), вводит понятие интердискурсивности и возвращает тексту границы.

.

Предыдущая запись Исполины Монте-Прама: археологическая тайна. Италия
Следующая запись Обоо на месте контакта цивилизаций

Ваш комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *