БЫЛ ЛИ ИВАН ГРОЗНЫЙ ЗАКОННЫМ НАСЛЕДНИКОМ ЧАСТЬ 1.
Венец и бармы Мономаха великий государь Иван III Васильевич полагал равными по достоинству королевской и даже императорской коронам. Женившись сам вторым браком на племяннице последнего византийского императора Константина Палеолога, царевне Софье, он и детям своим подыскивал женихов и невест царского происхождения: женил старшего сына Ивана на дочери молдавского господаря, а дочь Елену выдал за великого князя литовского Александра, ставшего впоследствии польским королем.
После внезапной смерти старшего сына государь, погоревав, объявил было престолонаследником его сына и своего внука Дмитрия и даже впервые в русской истории венчал его Мономаховым венцом; но потом передумал, наложил на внука опалу и отдал великое княжение своему младшему сыну Василию уже без каких-либо торжественных церемоний. В объяснения своих решений Иван Васильевич не вдавался, лишь однажды гневно бросил недоуменной депутации псковичей, уже присягнувших Дмитрию: «Разве я не волен в своих детях и внуках Кому хочу, тому и дам княжение».
Когда новому наследнику приспело время жениться, Иван Васильевич, не отступая от своих правил, начал приискивать ему невесту за границей и поручил своей дочери, польской королеве Елене, найти брату подходящую особу из какого-нибудь европейского королевского дома. Елена, однако, отписала отцу, что дело это невозможное, так как на Западе не любят греческой веры, считают православных нехристями, и вряд ли найдется государь, согласный отдать дочь за наследника московского князя. Тогда Иван Васильевич попытался повести дело о женитьбе сам и снесся с датским королем, своим постоянным союзником, в угоду которому он некогда воевал со Швецией. Но датский король, сделавшийся после Кальмарской унии со Швецией также и шведским королем, перестал нуждаться в московитском союзнике Ивану Васильевичу пришлось выслушать непривычный для его уха отказ.
Делать было нечего, приходилось породниться с кем-нибудь из своих холопов. Страдавшее от такого унижения государево сердце утешил великокняжеский казначей Юрий Траханиот, один из греков, приехавших к московскому двору вместе с Софьей Палеолог. Он указал Ивану Васильевичу на примеры из византийской истории, когда императоры выбирали себе жену из девиц, собранных ко двору со всего государства, взять хотя бы императрицу Ирину, которая таким образом выбрала невесту для своего сына Константина: подробный рассказ об этом содержался в житии святого Филарета Милостивого, чья внучка, Мария, и стала супругой молодого императора.
Иван Васильевич воспрянул духом. Замечания Траханиота суть дела, конечно, не меняли, но государева честь была спасена! Таким вот образом и случилось так, что к осени 1505 года Москва оказалась битком набита красавицами, трепещущими от близости необыкновенного счастья великокняжеского венца. Траханиот надеялся, что выбор падет на его дочь, но вышло иначе: Василию приглянулась девица Соломония, дочь знатного московского боярина ЮрияКонстантиновича Сабурова. 4 сентября того же года была сыграна свадьба.
Свадебные торжества стали последним радостным событием в жизни ИванаВасильевича. Спустя полтора месяца после того он скончался. Василий беспрепятственно занял отеческий престол. Проходили месяцы, годы, десятилетия, а великокняжеские палаты все не оглашались плачем новорожденного…
Василий тяжело переживал свою бездетность. К отчаянию мужчины добавлялась тревога государственного мужа. Отсутствие наследника грозило междуусобием московской державе: братья Василия, удельные князья Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий, могли вступить в кро¬вавый спор за великокняжеский престол. Да и очень уж не хотелось Василию завещать державу брату! Наследование престола братьями, по старшинству, было бы возрождением удельных обычаев, в противовес многолетней самодержавной политике московских государей, истре**явших братьев и дядей мечом и моривших их в темницах, чтобы иметь возможность передавать престол своим детям. Стремясь снять с себя заклятие бесплодия, Василий не брезговал ничем, даже таким предосудительным для государя и христианина средством, как обращение к колдунам. Князь А.М. Курбский пишет, что Василий, «стар будущ, искал чаровников презлых отовсюду, да помогут ему ко плодотворению, не хотяще бо властеля быта брата его по нем, бо имел брата Юрья зело мужественного и добронравного».
В 1525 году Василий решил развестись с Соломонией. Мы не знаем всех обстоятельств, при которых возникло это решение. Не исключено, что здесь имела место интрига… Ближайшее окружение великого князя состояло из незначительных людей дьяков, так как Василий опасался родовитого боярства. Особым доверием государя пользовался дьяк Иван Шигона-Поджогин. Эти люди, забравшие к негодованию знати все дела в свои руки, имели основания полагать, что в случае смерти бездетного Василия любой из удельных князей, занявший московский престол, наложит на них опалу. Активное участие Шигоны в деле о разводе говорит в пользу предположения о том, что ближнее окружение великого князя если не прямо повлияло на его намерение развестись с женой, то во всяком случае нашло такое решение вполне соответствующим своим интересам и всеми правдами и неправдами способствовало его осуществлению. Странная с церковной точки зрения позиция митрополита Даниила позволяет говорить о полном одобрении им затеянной при дворе интриги.
Как бы то ни было, приняв решение о разводе, Василий действовал быстро. Правда, на чьей совести лежит эта скоропалительность самого великого князя или его окружения, сказать трудно. Шигона и митрополит Даниил проявили усердие едва ли не чрезмерное… С фактической стороны дело выглядит так. В начале ноября 1525 года, по возвращении в Москву из ежегодного объезда своих владений, Василий созвал бояр и говорил им со слезами:
Кому царствовать после меня в Русской земле, во всех городах и пределах Братьям отдать их Но они и своих уделов устроить не умеют!
Бояре, угадав мысли великого князя, отвечали: «Государь, неплодную смоковницу отсекают и выбрасывают из сада!»
Немедленно был учрежден розыск о неплодии Соломонии, чтобы освидетельствовать ее неспособность к рождению детей. Главными свидетелями выступили Юрий Траханиот и брат Соломонии, Иван Юрьевич Сабуров. В соответствии с показаниями последнего, дело было нечисто. Сабуров признался, что по просьбе сестры приводил к ней «женок и мужиков», умеющих чаровать и знающих заговоры на любовь и присушение. Одна такая колдунья, рязанская баба Степанида, осмотрев Соломонию, вынесла приговор, что детей у нее не будет, но дала наговорную воду и велела умываться ею, а затем дотрагиваться мокрой рукой до белья великого князя, чтобы сохранить его любовь. Другая, «безносая черница», горячо рекомендовала натираться наговорным маслом и уверяла, что после этого Соломония не только приобретет любовь князя Василия, но и будет иметь от него детей. Странно, что показания Сабурова не повлекли за собой дальнейшего следствия о волхвовании на особу государя. А ведь это считалось чрезвычайно тяжелым преступлением, и во всех известных случаях подобного рода доказанное обвинение влекло за собой строгое наказание. Между тем для Соломонии оно не имело никаких последствий. Розыск удовлетворился одним удостоверением факта ее бесплодия. Похоже, следователи очень спешили…
Но получить одобрение боярской думы и подтверждение неплодия Соломонии означало сделать лишь полдела. Вопрос о разводе надлежало решить не великому князю, не боярам, а церковной власти. Церковные правила не допускали развода по причине бездетности того или другого супруга. Дело осложнялось еще и тем, что по церковной традиции в случае развода и дальнейшего непременного пострижения жены муж также должен был принять схиму. Митрополит Даниил был готов закрыть глаза на очень и очень многое в церковных правилах и церковной традиции. Но среди духовенства нашлись люди, смотревшие на дело иначе.
В то время во внутренней жизни Русской Церкви ощущалось значительное напряжение вследствие «нелюбок» между «осифлянами», сторонниками архимандрита Иосифа Волоцкого, и «нестяжателями», или «заволжцами», последователями заволжского старца Нила Сорского. Публичные разногласия между ними выливались главным образом в споры по поводу правомочности владения Церковью земельной собственностью и в пререкания о допустимости или недопустимости казни еретиков. «Осифляне» отстаивали право Церкви владеть селами и угодьями и наказывать еретиков, «нестяжатели» отрицали его. Если отвлечься от исторических форм, в которых протекал этот спор, станет понятно, что здесь сталкивались два религиозных замысла, две религиозные идеи, касающиеся самых начал и пределов христианской жизни и делания.
Происходил первый раскол в истории русской культуры, трагизм которого заключался в том, что в нем лицом к лицу со всей непримиримостью были поставлены две правды правда социального служения, «общежительности» Церкви и правда аскетического созерцания, созидания христианской души. Для Иосифа Волоцкого монашеская жизнь была неким социальным тяглом, своего рода религиозно-земской службой, даже молитва исподволь служила у него делу справедливости и милосердия. Сам он ни в коем случае не был потаковником светской власти и бессердечным стяжателем мирских благ. Он собирал земные сокровища лишь для того, чтобы раздавать их нищим и убогим. Обитель как сиропитальница, как странноприимный дом вот его идеал. Самого царя Иосиф включал в ту же систему Божьего тягла, определяя ее границы Законом Божиим и освящая неповиновение неправедному или «строптивому» царю, ибо «таковой царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, а мучитель».
В противоположность столь высоко и милосердно понятому монашескому служению Иосифа заволжское движение было прежде всего духовным опытом, аскезой и искусом духа, исканием безмолвия и тишины. «Мир, писал Нил Сорский в одном из посланий, ласкает нас сладкими вещами, после которых бывает горько. Блага мира только кажутся благами, а внутри исполнены зла. Те, которые искали в мире наслаждения, все потеряли; богатство, честь, слава все минет, все опадет, как цвет. Того Бог возлюбил, кого изъял из мира (то есть иноков, монахов.)». Для людей, исповедующих столь решительный уход из мира, монашеское «общежитие» Иосифа представлялось чересчур шумным и соблазнительным. И это во многом действительно было так. Правда преподобного Иосифа быстро потускнела у его преемников, его замысел побледнел и исказился в следующих поколениях «осифлян», у которых слово начало все чаще расходиться с делом, а дело со справедливостью и милосердием. Однако и правда «нестяжателей» была неполной преодоление мирских пристрастий оборачивалось у них некоторым забвением о мире, о его нужде и болезнях. Они не только отрекались от мира, но и отрицали его. Уходя из мира, они оставляли его «осифлянам» и предпочитали историческому деланию гневные, убедительные, но малодейственные обличения зла. Если кое-кто из них и оставался в миру, то лишь для того, чтобы проповедовать исход из него…
Василий, как и его отец, долгое время не позволял взять верх ни одной их борющихся сторон. В «нестяжательстве» его привлекала идея лишить монастыри их земельных владений; «осифляне» своей покладистостью в отношениях с княжеской властью обеспечивали ему неизменную поддержку Церкви во всех его начинаниях. Некоторые из «нестяжателей» благодаря близости к государю имели значительное влияние на церковную жизнь.
Митрополит Даниил, ученик Иосифа Волоцкого, не поколе**лся скомпрометировать своего учителя и свой сан и, вопреки ясному учению Евангелия и в противность всем церковным правилам, дозволил великому князю развод за одно неплодие супруги. В его оправдание можно сказать только то, что он действовал все-таки из государственных видов.
Вопрос о разводе был вынесен на собор с участием бояр и духовенства. Митрополит Даниил еще раз успокоил совесть Василия, сказав, что берет его грех на свою душу. Но тут против вопиющего беззакония возвысил голос инок Вассиан бывший князь Василий Иванович Патрикеев, родственник великих князей московских. Вассиан был убежденный «нестяжатель», автор сочинений, направленных против Иосифа Волоцкого и монашеских злоупотреблений того времени, преимущественно против любостяжания (в частности, при исправлении Кормчей книги свода церковных законоположений он сделал сличение с греческим подлинником и обнаружил ошибки в славянском переводе, где словом «села» было переведено то, что в оригинале означало «угодья», то есть пашни, поля и так далее; таким образом, он серьезно подорвал законность монастырского поместного владения). Едва ли, впрочем, этот «нестяжатель» не был большим лицемером; по крайней мере, о нем сохранилось свидетельство, что, живя в Симоновом монастыре, он «не изволил… брашна Симоновского ясти: хлеба ржаного, и варения от листа капустного, и от стебля свекольного, и каши… и млека промозглого, ни пива чистительного желудку монастырского не прияше… Яде же монах князь Вассиан приносимое ему брашно от трапезы великого князя: хлеба чисты, пшеничны, крупитчаты… рыб, и масла, и млека, и яиц… Пияше ж нестяжатель сей романею, бастр, мушкатель, ренское белое вино». Вот так препровождал князь Вассиан свою жизнь в монашестве и подвижничестве, с пшеничным хлебом и рейнским вином. Тем не менее великий князь Василий очень уважал Вассиана за ученость и нравственную жизнь и любил выслушивать его мнения по разным вопросам. Вот и теперь, на соборе, государь спросил его, что он думает о разводе. Вассиан смело ответил: «Ты мне, недостойному, даешь такое вопрошение, какого я нигде в Священном Писании не встречал, кроме вопрошения Иродиады о главе Иоанна Крестителя», и далее сослался на евангельские и апостольские правила, запрещающие развод на основании неплодия.
Продолжение следует…
