ПОЧТИ ЖИВОЙ СТАРИК КОРНЕЛИЙ или ИЗ ПЕТЕРБУРГСКИХ СЮЖЕТОВ О НЕМЕЦКИХ КУКОЛЬНИКАХ ХVIII ВЕКА

ПОЧТИ ЖИВОЙ СТАРИК КОРНЕЛИЙ или ИЗ ПЕТЕРБУРГСКИХ СЮЖЕТОВ О НЕМЕЦКИХ КУКОЛЬНИКАХ ХVIII ВЕКА Шел кромешный, с кабалистической зеркальной цифирью 1771 год екатерининского просвещенного

Шел кромешный, с кабалистической зеркальной цифирью 1771 год екатерининского просвещенного царствования. В пораженной моровым поветрием Москве горожане совокупно и истово молились перед Боголюбской о прекращении напасти и столь же истово разгонялись немногими полицейскими командами, ибо, как заметит один из современников, ничто «не было так вредно и опасно, как таковые скопища народные, поелику чрез самое то и от прикосновения людей друг к другу чума наиболее и размножалась».
Бывший тогда же в Москве А.П.Сумароков, глядя на страшное, безмолвное сражение жизни и смерти, славил знание и видел в своем пиитическом вдохновении иной город и иные образы:
Перикл, Алкивияд наукой не гнушались,
Начальники их войск наукой украшались;
Великий Александр и ею был велик,
Науку храбрый чтит венчанный Фридерик;
Петром она у нас Петрополь услаждает,
Екатерина вновь науку насаждает
И впрямь, пока в очумелой белокаменной просвещение насаждалось рвением полицейских команд, северная столица находила для этого более изощренные способы. Явившийся в апрельский Петербург из земель «венчаного Фридерика» некий швабский уроженец собирал невских жителей в трактир Гейденрайха «Лондон», что на Новой Исаакиевской улице, суля им весьма замысловатое зрелище: «новоизобретенный оптический, с великим трудом и искусством сделанный Театр Света, какого здесь еще не видали».
Уточняя, что речь идет не столько о свете, сколько о театре, афиша или на тогдашний манер цеттель, приложенная к «Санкт-Петербургским ведомостям», на русском и немецком языках извещала:
«Он состоит в четырех отменных исторических дистанциях, в коих ежедневно являются перемены, состоящие в разных перспективных иллуминованных улицах с некоторыми в торжественные дни возженными фейерверками, с превеликолепно иллуминованными садами и достопамятными церквами знатнейших городов в Европе. Но сии оптические представления весьма отличны от известных уже публике общих оптических представлений: потому что представляются в настоящей их величине и совершенной красоте. К большему еще увеселению видны будут разные мосты и улицы, по которым люди ходят взад и вперед; ездят верхом, также в колясках, на санях с колокольчиком, так что зрителям представится, будто бы они действительно видят настоящую, весьма приятную из большого города простирающуюся дорогу».
Кроме «отменных исторических дистанций», показываемых, вероятно, при помощи движущихся фигурок и волшебного фонаря, этот «автоматических и оптических инструментов художник» предлагал петербуржцам еще одну невидаль, посвятив ей в немецком тексте афиши стихотворный панегирик, начало которого звучит приблизительно так:
Напористость вперед любое знанье движет,
Пытливый ум берет премудрости из книжек.
И оттого в наш век искусство воспаряет,
Что умный человек и часа не теряет.
Сам опыт учит нас, отбросив все сомненья,
До сути доходить, достойной восхищенья.
И я не утаю, читатель благосклонный,
Что к удивлению и радости законной
Увидеть сможешь ты здесь уникум бесценный
И в изумление придешь от нашей сцены!
Затем описывалась сама диковина, о чем русский текст, сводя одическую восторженность к презренной прозе, сообщал:
«Механическим образом сделанная машина представляет почти живого старика из Швабии, у которого движутся глаза и всякий член. Сей старик ответствует на всякий вопрос громко и явственно; сказывает, сколько ему лет; узнает цвет платья; не дается в обман: если положат к нему в ящик деньги, то он, выняв, рассказывает, в котором году и в каком месте монета чеканена; также курит табак, умеет играть в карты и в тавлей, да и многие другие удивления достойные показывает действия».
Вообще-то механические фигуры для Петербурга особой новизны не составляли. Периодически заезжие искусники демонстрировали различного рода «художественные машины»: то «в натуральной величине пастуха и пастушиху, которые играют тринадцать арий на флейтоверсе», то «малую голландскую женщину, которая каждую минуту по 18 дюймов лент делает». Да и среди достопамятностей города пребывала известная восковая персона. Но чтобы «механическим образом сделанная машина» говорила такое и впрямь могло привести в изумление. Оттого, надо полагать, любители подобных художеств потянулись на Новую Исаакиевскую, чтобы взглянуть на «почти живого старика», прозываемого Корнелием, и либо уверовали в чудо, либо дивились хитроумию немецкого механика, либо называли увиденное шарлатанством и жалели немалую по тому времени сумму в 30 копеек, отданную за первое кресло. Лишь через месяц, когда внимание к Театру Света, видимо, ослабело, его содержатель объявил о снижении цен на места, уверяя горожан в том, что никто из них о любопытстве своем «сожалеть не будет, потому что таковых искусных машин, как особливо представляемая старика Корнелия, ни в какое время не видано было». Последнее, впрочем, вызывало сомнение.
К 1771 году уже два поколения наезжавших в Париж обитателей русской столицы могли видеть знаменитый автомат работы Жака Вокансона «Флейтиста», который, как излагал один из словарей XVIII века, «играет многие песни с удивительною исправностию, употребляя свои губы к надуванию немецкой флейты и пальцы к переменению тонов». А возвратившиеся недавно из Швейцарии, возможно, рассказывали о некоторых удивительных созданиях Пьера-Жака и Анри-Луи Дрозов механической девочке, что «сидя в креслах играет на клавирах», или о «фигуре, представляющей двухлетнего младенца, который, сидя, пишет на налое». «Оная, уведомят в 1777 году «Санкт-Петербургские ведомости, сама обмакивает перо в чернила, стрясает с него лишнее и пишет явственно и правильно все то, что ей сказывают, без всякого к ней со стороны прикосновения. Она ставит, где надобно, прописные буквы и отставляет в письме слова порядочно; при том надлежащее между строками наблюдает расстояние. Во время письма смотрит на бумагу, а по написании буквы или слова, обращает глаза на того, кто ей сказывает или на подлинник, с которого списывает, и оному в исправном букв написании как будто подражать старается».
Сомнительно, чтобы по своему внутреннему устройству Корнелий походил на означенные автоматы. Скорее всего это была попросту замаскированная под автомат (подобно уже прославленному к этому времени «Шахматному игроку» Вольфганга Кемпелена) кукла, движениями которой при помощи изобретательно сконструированного механизма управлял и за которую через систему акустических труб говорил помощник немецкого механика, спрятанный либо в солидного объема подставке, либо за стеной в соседнем помещении.
Немногое можно сказать и о создателе Корнелия. То, что родился он в Швабии, а на невские берега приехал из Магдебурга следует из афиши. О восторженной увлеченности науками и поэтическом складе натуры свидетельствует образец его стихотворства, а об изрядном знании механики и оптики само описание предлагаемых зрелищ. Надо думать, что решиться на далекое и опасное по тем временам путешествие мог человек, не лишенный отваги и рассчитывающий на понимание и достойный прием своего искусства в чужой земле, в незнакомом для него, да, собственно, почти незнакомом и для нас городе. В Петербурге, где еще не было ни Медного всадника, ни ростральных колонн, ни взмывающих над Невой мостов; где неподалеку от гейденрайховского трактира «Лондон» третий год строилась совсем другая церковь Исаакия Далматского, даже в чертежах ничего общего не имеющая с привычным сегодня силуэтом монферановского собора. В Петербурге, где по Невской перспективе вышагивали гуси, а во двор княгини Долгорукой забредала в поисках двора собственного опечаленная корова.
В этом городе на два с четвертью века затерялось и имя немецкого механика. Не упомянутое ни в мемуарах современников, ни в исследованиях историков зрелищной культуры, оно, подобно именам многих «ташеншпилеров», «кунштмейстеров», «балансеров» и других искусников, осталось неизвестным. Вернее, осталось бы неизвестным, если бы его не помог назвать все тот же старик Корнелий.
Летом 1770 года в Варшаве немецкий оптик и механик Петер Шлегель демонстрирует «48 оптических штук» и две механические фигуры Архимеда и Корнелия. О последней сообщалось, что это «весьма искусная механическая машина в рост человека, которая не только показывает разные штуки, но и отвечает спектаторам на различные вопросы отчетливым голосом на немецком языке». Учитывая хронологическую близость явлений, сходный репертуар, наконец, прозвание одной из фигур, заманчиво предположить, что именно Петер Шлегель, следуя из немецких земель через Варшаву, оказался весной 1771 года в Петербурге с Корнелием, но без Архимеда, не выдержавшего, должно быть, дальней дороги. Впрочем, все это могло быть и простым совпадением, какие нередко расставляет на пути в прошлое ироничная Клио. Требовались более весомые аргументы. И они отыскались.
В начале июля 1771 года в перечне отъезжающих за границу, опубликованном «Санкт-Петербургскими ведомостями», значатся: «Иоган Петер Шлегель, иностранец, с женою Варварою Елизаветою и тремя служителями Иоганом Готлибом Енишем, Иоганом Мартыном Момбрем и Андреасом Фишером», проживающие «в Новой Исаакиевской, в так называемом городе Лондоне». Газетное объявление не только переводит гипотезу в разряд факта, называя полное имя немецкого механика, но и добавляет некоторые детали к его портрету человека семейного, еще не обремененного потомством, способного содержать трех подручных.
Бог весть, за какую границу отправился Шлегель, покинув невские берега. Известно только, что через шесть лет он, получив разрешение магистрата на «хождение по городу с комедией», оказывается в Вильно, а еще год спустя вновь навещает Варшаву, где демонстрирует «два больших собрания из двадцати пяти особ частично искусственных, сделанных из воска, а частично механических», причем «из этих двадцати пяти особ десять не только весьма натурально говорят, но и прекрасно, наподобие концерта, на инструментах выдают музыкальный тон и иные показывают разные действия».
На этом, собственно, можно закончить повествование об Иогане Петере Шлегеле, дальнейшая судьба которого неизвестна. Но вот что любопытно. После его отъезда из Петербурга в городе белых ночей является на протяжении двадцати лет то ли призрак, то ли двойник сработанной им куклы. Не исключено, впрочем, что сам Корнелий, предваряя мотивы литературных произведений иенской романтической школы (основанной, кстати, однофамильцами механика Августом и Фридрихом Шлегелями), обрел самостоятельную, независимую от своего создателя жизнь.
В ноябре 1778 года, в тринадцатом номере все того же трактира «Лондон» некий «славный еквилибрист Геильман», кроме «искусства в еквилибрии и других разных штук», демонстрирует «аутоматическую фигуру, Корнелиус называемую».
Отчего бы не предположить, что речь здесь идет о шлегелевском «почти живом старике из Швабии», который, оставив механика, нашел себе нового партнера. Отчего бы не вообразить, что испытав радости и тяготы, какие выпадают на долю лиц артистических профессий, снисходительно, но и не без ревности косясь на новомодные бессловесные автоматы, вроде «лебедя, сделанного из серебра, который плавает по воде и собирает по желанию зрителей всякие номера», или «вольтижир машины», изготовленной «в образе женщины, которая на крепко натянутой веревке делает разные, удивления достойные телодвижения», Корнелий не раз помянул добром сотворившего его «автоматических и оптических инструментов художника».
Возможно, узнав в 1779 году о том, что Императорская Академия Наук «предложила на соискание премии задачу о могуществе гласных звуков и устройстве снаряда, произносящего механически эти звуки», и о том, что награжден был «некто Краценштейн, доказавший, что все гласные могут быть механически произнесены, если дуть в трубки, имеющие отверстия определенной формы», он саркастично усмехнулся, язвя в глубине своей наверное все же, души дилетантов и чувствуя обиду на не домысливших спросить его совета академиков. И быть может, особенно пронзительно осознал свою беззащитность и свое одиночество, когда, поскрипывая не то от дряхлости, не то от сырости механическими суставами, медленно раскрыл сентябрьский номер «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1792 год и прочел, что с публичного торга «продана будет по определению надворного суда третьего департамента машина, называемая Корнилиус».

ПОЧТИ ЖИВОЙ СТАРИК КОРНЕЛИЙ или ИЗ ПЕТЕРБУРГСКИХ СЮЖЕТОВ О НЕМЕЦКИХ КУКОЛЬНИКАХ ХVIII ВЕКА Шел кромешный, с кабалистической зеркальной цифирью 1771 год екатерининского просвещенного

ПОЧТИ ЖИВОЙ СТАРИК КОРНЕЛИЙ или ИЗ ПЕТЕРБУРГСКИХ СЮЖЕТОВ О НЕМЕЦКИХ КУКОЛЬНИКАХ ХVIII ВЕКА Шел кромешный, с кабалистической зеркальной цифирью 1771 год екатерининского просвещенного

.

Предыдущая запись Австрийский писатель Стефан Цвейг и его жена Шарлотта покончили с собой в пригороде Рио-де-Жанейро 22 февраля 1942 г
Следующая запись 1

Ваш комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *