О ЧЁМ ГРУСТИТ СТАНЧИК — ШУТ С ЛИЦОМ ЯНА МАТЕЙКО
Как звали этого человека, точно неизвестно. Может быть Станислав Гуса; может быть Станислав Вассота. В те времена имя «Станчик», как вариант имени «Станислав», вообще было очень распространено. Есть даже мнение, что не было никакого шута двух Сигизмундов с таким именем — его, мол, придумали писатели польского Возрождения во главе с Яном Кохановским. Особенно эта версия была популярна в 19-м веке. Некоторые думают, что шут всё-таки был, но самый обычный, а позже ему придумали применение эзопова языка, высокие думы в духе небезызвестного персонажа из «Короля Лира» и острые выпады на околополитические темы.
Была, например, такая история: какие-то «хлопьята» озорства ради напали на Станчика, сняли с него всю одежду и в таком виде отпустили. Выслушав сочувственные слова Сигизмунда Старого, шут сказал ему: «Это ещё ничего. Вот у тебя, король, отобрали Смоленск — а ты молчишь».
Эту историю явно слышал Матейко, использовавший её в своей первой исторической картине. Художнику было всего 24, он планировал посвятить себя иным жанрам, но этот сюжет всё-таки привлёк его внимание.
На картине нет никакой обычной для зрелого Матейко многофигурности, никаких сложносочинённых сюжетов — просто ночь в Вавельском замке. В соседней зале идёт бал, а тут одиноко сидит королевский шут Станчик, погружённый в мрачные раздумья.
Полное название картины — «Станчик при дворе королевы Боны после взятия Смоленска». Эта временная привязка зафиксирована и на изображении: на столе лежит письмо, явно только что прочитанное, и в самом его низу видны слово «Смоленск» и написанное римскими цифрами число «1514». В последний день июля этого года Смоленск сдался армии великого князя московского Василия III. Смысл происходящего на картине ясен: государство только что потеряло важнейшую крепость на восточных рубежах, а заботит это одного только шута. Атрибуты своего ремесла Станчик бросил на пол, на груди его виден образок Ченстоховской Божьей Матери, а в окне слева летит по ночному небу комета: такие вещи всегда считались предвестиями войн и прочих бедствий. Вот и Смоленск — это только начало. Сегодня «московиты» захватили его, завтра (вернее, через 150 лет) получат Киев, а послезавтра (ещё через 120 с чем-то лет) возьмут Варшаву.
В зале, вход в которую виден справа, люди веселятся. Видны бородатый мужчина, стоящий в профиль к зрителям, дама, стоящая спиной, двое каких-то людей пониже в глубине помещения. Некоторые комментаторы высказывают предположение, что эти люди невысокого роста — пажи (поскольку детей на ночном балу быть не могло). А коли так, дама — это сама королева, а разговаривающий с ней мужчина — король Сигизмунд. Правда, последний на этом жизненном этапе совершенно точно брил бороду, но Матейко мог нарисовать его вот так, просто имея в виду прозвище — «Старый». Презрение художника к некоторым деталям видно хотя бы из того, что королевой Польши в 1514 году была не Бона Сфорца, а Барбара Запольи, дочь венгерского магната. Годом позже она умерла, а Сигизмунд начал поиски новой жены. Поэтому наличие бороды точно не мешает такой идентификации.
Сюжет картины может выглядеть так: вот в этой комнате король только что прочёл письмо из Литвы, но отбросил его как маловажное и отправился веселиться. Станчик же остался — омрачённый как новостями, так и таким поведением монарха. Но такая версия кажется слишком большой натяжкой. Если даже и так — Сигизмунд точно не веселился в Кракове в то время, когда пришла весть о падении Смоленска. Вот представители польской знати делать это могли без зазрения совести — далёкий восточный город не имел к ним никакого отношения. Это было владение Литвы, которая настаивала на тесном военном союзе с Польским королевством, но при этом отстаивала свою независимость. Литовские магнаты хотели, чтобы общее с Польшей у них было только одно — особа монарха; полякам же было нужно углубление унии и получение власти над возможно большей частью обширных литовских земель. В этом смысле очередное поражение Литвы было для них скорее выгодно: «коллеги» по унии должны были в результате стать более сговорчивыми.
В конце концов так и вышло — через несколько лет после потери Полоцка была подписана Люблинская уния, отдавшая Короне всю Волынь, Киев и Заднепровье.
Сигизмунд же в это время был на востоке. Во время первой осады Смоленска «московитами» город отбился сам — власти великого княжества просто не успели отреагировать (1512 год). Во время второй осады войска Василия III ушли, узнав о приближении литовской армии (1513 год). Наконец, третья осада происходила, когда Сигизмунд активно собирал силы — в том числе наёмников и добровольцев из Польши. Но у Москвы оказалась слишком сильная артиллерия, а смоляне, похоже, устали от всего этого — и сдались. Войска короля (сам он остановился в Борисове) одержали большую победу при Орше и даже, по данным некоторых источников, могли бы сразу после этого отбить и Смоленск, но задержались. Когда же они подошли к городу, их сторонники уже висели в петлях на стенах.
Так что предательства и легкомыслия польских элит всё-таки не было. Матейко, как это постоянно случалось и позже, оценивал ситуацию из 19-го века и понимал, что поляки должны были помогать Литве совершенно бескорыстно — тогда и разделов не было бы, а «московиты» смогли бы зацепиться за Днепр разве что в самых его верховьях. Это анахронистичное понимание должен символизировать тот свет, который падает на Станчика, не имея видимого источника.
Красная одежда Станчика — светлое пятно, отделённое чёрной полосой от второй залы. С другой стороны — чёрная портьера, окно; на столе свечи нет. Проливающийся на шута свет — метафизический «свет истины», luх veritatis. Всё понимающий взгляд через века подчёркивается тем, что художник нарисовал Станчика со своим лицом. Это автопортрет Матейко, знающего, к чему приведёт пока могущественную Польшу потеря какого-то города на далёком Востоке: польский народ разделён вот уже 70 лет, а ещё через год будет восстание — естественно, безнадёжное.
